Лаковый «икарус»  - Владимир Шапко

Он согбенно сидел среди семейства Левиных, охватив колени. И, походило, собрался сидеть так вечно. Ни о какой воде, ни о каком плавании и речи не шло. «Вы бы искупались, Дмитрий Алексеевич. Жарко ведь! Да и обгорите!» Платок у Елизаветы Ивановны был повязан лихо, по-пиратски… Сейчас, сказал Кропин.

Страшно, как лопастной, подбитый наконец-то вертолет, Кропин носился вдоль берега по мелководью. Его тащило то в одну сторону, то уже в другую. «Лопастями» всюду расшугивал пузатую мелочь. (Что он делает?! Да он же с ума сошел!) На берег выскочил, как из ледяной воды – минуты не прошло. (Вот этто лопастно-ой!) Плавки были явно велики ему. Длинный детский сачок истекал на песок водою. В сачке еле угадывалась пойманная, можно сказать, Кропиным рыбка. Мягко, но сильно, как молодой, Кропин припал на песок грудью. Рядом с голыми брюквами Елизаветы Ивановны. Как молодая, Елизавета Ивановна откинула лицо к солнцу, упершись в песок руками. Вы хорошо плаваете, Дмитрий Алексеевич. Очень хорошо. В черном плотном купальнике Елизавета Ивановна походила на очень крупную речную ракушку. Старых таких ракушек тут тоже хватало. Кругом или ракушки эти, или молодые взрезы. Другим тут нечего было делать. Это уж точно. Кропин старался смотреть по воде вдаль. Солнце трубило в залив вовсю. Будто китята с ездоками на горбах, носились, фонтанировали водные скутеры. Макались меж них головенки купающихся. Вдали завис алый парус яхты. И, завершая пейзаж, ставя в нем жирную точку, картинно стоял на громадном валуне парень с торсом, завязав жопку узелком. Этакий капитан Грей без штанов.

Постоянно месили песок перед носом Кропина толстопятые пивники с ёмкостями. Елочка, та самая тихая Елочка (это в Москве) и ее два братёныша все время пруцкали ему на темя водой из большой клизмы. Со смехом убегали. Чтобы побыть хоть минуту одному, Кропин, извинившись, двинулся к лесу, который начинался метрах в пятидесяти от берега. («Ну вот, Елочка! Обидели дедушку Митю!») Солнце било в лоб. За кустарниковым подлеском, как в алтаре, горело в знойном иссыхающем сосняке. Вдруг точно понизу кто-то в лесу пролез. Испуганными метелками промотались сосны. Снова. С другой стороны. И опять, как от пролезающего кого-то, затрепались верхушки сосен. И знойная тишина вновь упала в лес. Как будто ничего и не было только что… Кропин знал, что возле большой воды по берегам могут возникать такие явления. Видел подобное даже в Подмосковье. Неизвестно откуда в небольшом, ограниченном месте на удивление всем вдруг вылезали такие ветры-дуроломы. Точно из земли. Точно из могил Вавилы. С дикой силой своей. И бедокурили по берегам в лесах. И вновь – как в землю уходили… Кропин, постояв, повернул назад.

Бесштанного капитана Грея на валуне уже не было. Вместо него валун густо облепили рыбаки. С длинными удилищами, – как усатые тараканы. Тесно махались удилищами вверху, точно думали только о том, как спихнуть лишних в воду… Кропин присел на одеяло возле своих. В голове пошумливало. Кропин чувствовал, что перегрелся. Солнце было как палач. У Кропина явно поднялось давление. Он был опять среди полуголых людей, опять среди надоедливых ребятишек. Все так же месили песок полуголые девки, откидывая пятки назад, будто моченые яблоки. У него что-то спрашивали. Он не слышал, не понимал. «Как правильно – “секс” или “сэкс”», – спросил вдруг глухо. «Что, что вы сказали?» Ему заглядывали в глаза. Глаза старика роднились уже с круглыми антенками марсианина. Словно бы синие нарождали всюду круги. «Что, что он спросил?» Не обращайте внимания. Не надо. Ничего. Это. Как его? Я – так. Пора нам, наверное. Жарко. К машине надо. К машинам. Лучше. Все сразу завозились, поднимаясь. Кропин пытался сворачивать одеяло. Кривоногий, тощий. В седых волосках по груди и плечам – как облезлый какой-то одуван. Или обдувай. «Искупайтесь еще! На дорожку!» Однако старик норовил уже в будку. С брюками уже, с сандалиями.

Кропин прыгал на одной ноге, надевал носок. «Вы, наверное, перегрелись, Дмитрий Алексеевич?» – с беспокойством спрашивали у стриженной под барашка, раскардашной головы, прыгающей по верху будки, как в кукольном театре. «Зачем повезли его на пляж? Кто придумал? Старику же явно не по себе! Ведите его к машинам! Да побыстрее!» И его уже вели, заботливо окружая.

– Ничего, ничего. Я – в порядке. В порядке, – деревянно говорил старик.

В полном порядке! Они меня добьют. Домой я не доеду…

Ночевал Кропин в «домике». В персональной спальне. Итальянские простыни были шершавы, точно в занозах. Всю ночь нарывались из тьмы и наглухо прятались во тьму хоры. Хора. Честный Перфилыч бегал, разгонял, ухал филином.

Утром в сопровождении Елизаветы Ивановны Кропина увезли в город.

Только после того, как позвонил в Москву Новоселову (звонил с переговорного) и договорился о деньгах, вернулся в дом на Тохтарова. Получил от Вероники Калюжной папку с документами. Засел над ними в кабинете Левиной.

Доносов было семнадцать. Отсылаемых Калюжным регулярно, каждый месяц. В каждом доносе по две-три страницы, отпечатанных на машинке. Сейчас раздельно взятых в скрепки. Глядя на выцветшие листки, избитые мелким неровным кеглем, Кропин никак не мог сначала понять, как Маргарита сумела достать эти бумаги. Как к ней они попали. Ведь Калюжный отсылал их с подписями, с датами. Не из Органов же они оказались у Левиной… Вдруг понял: да ведь это всё вторые экземпляры! Хитрюга Левина закладывала в каретку по два листа! С копиркой! Один (первый) Калюжному, второй (слепой) для себя! Утаивала от Витальки! Воровала! Самодовольный болван разгуливал по своей квартире руки за спину, диктовал, а скромненькая верная любовница знай пощелкивала на машинке да на ус мотала. Как говорится, один пишем, два в уме. Вот так любовнички! Один упек беременную подругу в лагеря (пусть там рожает, стерва!), а другая крепко запомнила всё. Да вот теперь и ужалит, отомстит!.. Правда, уже не своими руками…

Кропин все перекладывал и перекладывал бумаги на столе. Точно душа его, душа въедливого канцеляриста, не терпела непорядка в них… Перед тем как начать читать, в последний раз пустил взгляд по кабинету Левиной. По бывшему ее кабинету.

В притемненной комнате было, собственно, пусто. Из нее почти все вынесли. Ее явно подготовили уже для чего-то другого… Как прощаясь, утекали к скудному свету окна не снятые со стены фотографии под стеклом… Да-а, Левина… Бедняга…

Однако нужно приступать. Тем более что за дверью ждали, что-то бубнили, точно уже сердились на Кропина. Сердились, что он медлит…

Через десять минут Кропин дышал, как насос, таращась вверх на усы, оставшиеся от оборванной люстры. Сил вернуть глаза на стол, на бумаги не было… Лучше повеситься ему сейчас там наверху, просто повеситься!..

Заставив себя прочитать всё… троцкистский подпевала Кропин вышел из кабинета Левиной. Лицо его пылало. Мне нужно побыть одному, сразу заявил ожидающим, отдавая папку. Извините. Поговорим потом. Глаза его не находили места, выкатывались, как у коня. Я – в город!

Он шел по парку. Но ничего не видел вокруг. Голова его словно была утыкана иголками. Как на глубинной психотерапии. Иголками с флажками: шестёрка Кочерги!., скрытый педераст!., любовник Кочерги Зинаиды! (это после «педераста»!)… он и Зельгин!.. полные разложенцы!., пьянки!., карты!., был связан с ленинградской группой!., разбил бюст товарища Сталина!.. НО НЕ ОПАСЕН!!! Легко нейтрализуем!., может быть использован!..